Дмитрий Виконтов - Родиться в Вифлееме [СИ]

Но я заставляю глупое тело забыть о боли. Забыть о муках. Забыть обо всем — есть только я.

Джеймс.

Я рву тварь, выдергивая, выкручивая, тяня прочь. В голове взрывается слепящий шар, я кричу, надрываясь, захлебываясь воплем — меня будто ввергает в чан с кислотой, медленно, по сантиметру сжигающей кожу, плоть. Бросить все, забыться, упасть — все кажется лучшим, чем эта медленная, страшная пытка…

Но я не позволяю себе и доли сомнений.

Я есть.

Тварь в руке рвется на свободу, рвется обратно — странная, постоянно меняющаяся сущность, окруженная гиацинтовым ореолом. Миг — она кажется механизмом, устройством, набором кристалатов и проводов, другой миг — и в ладони бьется бесформенный клубок чего-то омерзительного, но живого. Я давлю его, давлю изо всех сил — и не могу уничтожить. А по руке — от ладони к локтю, к плечу — тянется все та же жгучая, обжигающая боль.

Я размахиваюсь, продолжая попытки удавить в кулаке тварь, и бью в стену. Не чувствую ударов, не чувствую ссадин — бью и бью, снова и снова, в бешенстве, в ярости, выплескивая с каждым ударом ненависть, ярость. На тварь, на тэш’ша, на судьбу, на все, что этого заслуживает.

А тень наблюдает… нет, тень неторопливо, почти как моя мама в том, далеком-далеком детстве, глухо проговаривает стоки стиха. Того самого, что я прочитал, вернувшись последний раз в опустевший дом. Того самого, заложенного серебристой закладкой:

Удар, новый, новый… Я бью в стену, которая и не думает поддаваться. И тварь не думает умирать. И ползущая по руке боль не думает останавливаться…

Каждый удар — рождает воспоминания. Те, что уже были. Те, что уже видел здесь. И те, на которые не осталось времени. Воспоминания, моя жизнь, мое прошлое — они приходили, расцветали зарницами Сверхновых в памяти, занимая свое место, откуда были изгнаны, поглощены прожорливой, сосущей дырой.

Тварью.

«Умри!» — кричу. — «Умри! Умри! Умри!». Всаживаю полусжатый кулак в стену, во влажную, холодную, неровную преграду, гоня навстречу подбирающемуся к сердцу огненному жалу твари все самые светлые, самые яркие, самые добрые воспоминанья. Все тепло, всю любовь, все, что было радостного в жизни — все бросая навстречу.

«Я есть» — каждый удар.

«Я есть» — каждый всхлип-стон, с которым размахиваюсь.

«Я есть» — каждая капля соленых, горячих слез, падающих с моих губ, подбородка.

Голос тени вдруг замирает, обрываясь на полуслове — и я, по какому-то наитию, замахнувшись в очередной раз, подхватываю, хрипло, через силу, выплевывая, выговаривая отпечатавшиеся в памяти строки:

Мой кулак сжимается, давя, кроша, наконец, тварь. Она кричит странным, свистяще-металлическим воплем.

Горящий в моих жилах, в крови яд твари выплескивается наружу, в кулак, вбираясь в гиацинтовый ореол, оставляя за собой только тепло и радость воспоминаний. Даже горьких. Даже печальных.

— Я — Джеймс! — кричу стене, как злейшему врагу. И бью в самый центр объятым ореолом кулаком, в котором зажаты останки твари.

Стена покрывается трещинами, крошится — и вдруг взрывается мне в лицо.

Исчезает туннель, исчезает тень.

Вихрь, ураган вокруг. Голодная, жадная ночь оплетает вихрь.

Начало и конец. Мы падаем вместе. Единые и разделенные.

«Пустота идет…» — равнодушным беззвучным пастиччо голосов кричит ночь.

И вместе с вихрем врывается в меня…

Я открыл глаза — и увидел перед собой желтый, растрескавшийся камень.

Нельзя сказать, что я чувствовал. Нельзя передать радость от того, что я сознавал себя целым, обретшим единение с самим собой.

Я ощутил себя живым.

Осторожно поднявшись, — с некоторым удивлением поняв, что совершенно не чувствую усталости, — я оглянулся, пытаясь понять, где нахожусь. Как я попал сюда — и что здесь происходит — эти вопросы решил оставить на потом.

Я ждал многого, даже подсознательно был готов увидеть направленное на меня дуло тэш’шского дэнта-ша… но обнаружил только плоскую, идеально ровную площадку, с которой открывался воистину потрясающий вид.

Каньоны… Ущелья… Меня окружала настоящий скалистый лабиринт, простирающийся во все стороны, насколько хватало глаз. А над ним, едва заметное, теряющееся в золотистой дымке нависало каменное небо, окончательно утверждая в мысли, что я в колоссальной, непредставимо огромной пещере. На вершине тонкого высокого шпиля, зиккурата, взметнувшегося над лабиринтом ущелий, точно гигантская стрела, собирающаяся пронзить небо.

— Это место начала, — раздается за моей спиной знакомый голос.

Я разворачиваюсь — и сперва не осознаю, что тень, которая раньше усердно пряталась от прямого взгляда, теперь неподвижно стоит в паре шагов от меня.

А потом и вовсе не остается времени на удивление… по крайней мере, на удивление такой мелочи.

Я смотрю на самого себя, будто мое собственное отражение ожило и вышло из зеркала, чтобы стать в двух метрах. Ни в фигуре, ни в одежде не могу найти ни малейшего отличия: моя точная копия, кроме… кроме…

Я судорожно вдыхаю теплый воздух, пахнущий чем-то сухим и древним, когда вижу то, что у моего двойника вместо глаз. Ищу слова, чтобы назвать это — и разум, отчасти парализованный ужасом, в бессилии сдается. Нечто — иного слова и не подберешь — текучее, точно вязкая жидкость, струящееся, точно дымка над озером ранним холодным утром. Черное, чернее китайской туши, чернее тьмы космоса, чернее беззвездной и безлунной ночи — течет, струиться, дрожит, пляшет в глазницах. Нет ни белков, ни зрачков, ни даже намека на глазные яблоки — только два бесформенных сгустка живого, нетерпеливого мрака.